Так похоже на юность.

«Счастливый единорог» на стене, в свете прабабкиного торшера кринолином. Яблоко. Стакан сока. Сладкое одиночество с романами Жака Роша.

Когда они успели перевести?

Как она могла не прочитать это?

В переводе текст немного чужой, но интонация та же. Доверительная. Будто протянешь руку – и коснешься его. Роша.

Уже в Марселе она понимала, что – врешь себе, никого никогда не коснешься. До близких, и тех не дотянешься. Но помечтать можно.

Мануэль читает. И Лиля все больше осознает – конец покою.

Конец такому чудесному сексу.

Всему конец.

«Ло! – теннисный мяч летит сквозь вечернюю прохладцу, – ла! – ракетка отбрасывает его в небо, пропитанное угасающим солнечным светом, и снова: ло – ла – ло – ла – ло… Ты не рассчитал удар, парень.

«Лола», ломкое имя, обманно похожее на веселый лимонный мячик. Ладонь помнит твою грудь, Лола. Любовь твоя была сродни мякишу свежеиспеченного хлеба, и я мог мять ее в пальцах, вдыхать ее запах, чувствовать, как тает на языке эта сладкая хлебная плоть. Я обманул тебя».

Мануэль кладет руку Лиле на колено.

«Я обманул тебя, я разбил тебя, Лола. Твоя любовь высохла, как забытая на столе булка. Я не сумел, не пожелал принять тебя в руки; ты летела ко мне стеклянным лимонным мячиком, и я отбил тебя с размаху, я выиграл этот сет, я не дал тебе приземлиться на моем поле; я прогнал тебя с твоей любовью, едва вышедшей из хлебопекарни. Я не мог иначе, Лола».

Лиля отворачивает голову к стене.

«Ты разбилась где-то там, за небом, пьяным от заката, вечерним розовеющим небом; я не слышал, как ты вскрикнула. Мне остался от тебя только этот нехитрый пазл из двух деталек: ло, ла. Я собираю его без конца. Когда просыпаюсь. Когда завожу мотоцикл. Когда пью кофе. Когда слушаю тиканье настенных часов в тишине. Когда улавливаю испанскую речь. Когда замечаю пыль на спинке кровати. Когда кормлю соседского кота (редко). Когда бегу утром по парку и после стою в душе под струями теплой воды, когда застегиваю пуговицы на рубашке, когда смотрю на солнце, когда достаю письма из ящика, когда засыпаю, я без конца собираю этот пазл, и никак не могу его собрать. Ло-ла. Ло-ла. Лола»

Дневник Лили

«Крокодилий» город Ним: изображения рептилии – на оградках, на металлических «бляшках», вбитых в мостовую – весело прыгать с одной на другую.

Мы садимся за столик на маленькой площади, возле фонтана с зубастым. Алекс раскрывает меню: «Жареных крокодилов не предлагают?»

Мы берем по большому салату, и местное красное «Château de la Tuilerie». За соседним столиком две великовозрастные девицы (под сорок) косятся на Алекса.

Он не снимает темных очков, мне не видно его глаз.

Я разглядываю каменного зубастого: нос блестит – все норовят потрогать. Алекс улыбается: «На Мадагаскаре есть племена, считающие, что крокодилы – их предки. По легенде, дева стала жить с рептилией, родила двух мордоворотов, они расплодились».

Мне хорошо. Садящееся солнце, тепло, Алекс со мной и только со мной.

«Спасибо за гонки».

Алекс кивает: «Люблю их, потому что там нет лицемерия».

Я делаю непонимающее лицо. Дамочки по соседству прислушиваются.

«Из машины честно выжимается максимум. А в жизни как – у «Лексуса» спидометр заточен на двести сорок, но позволено только пятьдесят по городу и максимум сто тридцать на трассе».

«Ну, в Германии есть участки без ограничений…»

Алекс крутит в пальцах вилку: «Да нет, на трассе скучно. Едешь и едешь. Нескучно – если плюешь на ограничения в городе».

Я беру со стола букетик ландышей, вдыхаю сладкий запах: «Со мной бывает».

«Например?»

Превышение скорости? Когда я ехала, без гроша в кармане, в салоне дальнобойщика. Когда сказала «До свидания» пятнистому от злости Али. Когда нажала кнопку домофона и произнесла: «Я к Миле Тошич».

«Когда джинсы резала».

Алекс хмыкает: «Это был участок без ограничений».

Приносят вино. Алекс пробует.

Когда официант отходит, отвечаю: «Там были мои собственные ограничения».

«Они еще остались? – Алекс наливает мне вина. – Или ты их покромсала?»

Я хотела поговорить об этом, но не знала, как. И вот разговор сам вышел.

«Ограничений нет только у сумасшедшего и убийцы».

«Я похож на первого или второго?»

Официант ставит перед нами салаты. Алекс бросает взгляд на дамочек по соседству, они дружно улыбаются, он отворачивается. «Они не решатся подойти. У них ограничения. Как и у тебя».

Сравнил с жуткими тетками!

«Нет у меня никаких ограничений!»

Алекс прячет улыбку. Я сама замечаю, что прозвучало с детской обидой.

Мы молча едим. Вдруг Алекс спокойно произносит: «Разденься».

«Ч-что?»

«Разденься».

Проверка на ограничения!

Отказаться? Если у него их нет, я его разочарую. Отказаться – банальность.

Я кладу на стол вилку и не шевелюсь. На меня обернется вся площадь.

И те две тетки будут пялиться.

Алекс тянет вино. Я не двигаюсь.

Отчужденный голос: «Я обычно не повторяю».

Я осознаю – теряю его. Пока не обрела, но уже теряю. Струшу – стану неинтересна.

И еще, он хочет послушания.

Я встаю. 

 За две недели до ее отъезда, в сентябре, он зашел к ней, и случился у них разлад. Она бросила раздраженно:

– Не была твоей и не буду, не по зубам я тебе, вали отсюда.

Сердце подскочило:

– Ты как разговариваешь? – внутри перекатывался мячик бешенства: уйти, выкинуть ее из жизни. Никто не смеет сказать ему «вали». На улице уже пахнуло прохладой, но дома Эстель еще носила юбчонку, в которой была на маяке. Взял со стула газовый шарфик, произнес сухо:

– Руки – на перекладину кровати.

Эстель не двигалась, только удивленно смотрела.

– Я сказал – положи руки на перекладину.

Эстель зачарованно (поздравил себя) прошла через комнату и сделала, как было сказано. Пока привязывал ее запястья, почувствовал душную волну возбуждения. Шагнул в сторону.

– Отступи от кровати и наклонись.

Эстель послушалась. Он смотрел на нее, сердце быстро, тяжко стучало.

– Прогни спину.

Она не сопротивлялась, косилась на него из-за плеча. Этого взгляда он еще не знал, хоть и изучил ее достаточно. Какая-то смесь восхищения со смущением. Наверно, секса ждет. Задрал ей юбку, отступил. Вытянул ремень из джинсов. Она запаниковала, но не шевельнулась.

– Эй, ну хватит… Возьми меня…

Ах вот чего ей надо – самца-доминанта, чтобы «на место ставил». Так бы сразу и сказала, а не изображала независимую.

– Взять-то возьму, но сперва объясню, что есть слова, которые не стоит произносить в мой адрес.

Она резко выпрямилась:

– Все, довольно кино, отвяжи.

Они были одни в доме, где Эстель с коллегой снимали каждая по комнате. Протянул задумчиво:

– Могу отвязать. Но больше ты меня не увидишь.

Она обмякла – нет, не хотела разрыва. Значит, это «вали» – просто хамство балованной девчонки. Произнес мягко:

– Встань, как было.

Она колебалась. Шагнул к ней, провел пальцем по щеке:

– Накажу, и все. Ты же смелая. Давай, малыш, вставай. 

 Тянуть в уголке холодную воду, вдыхать запах картошки-фри.

«Ты не доросла до фламенко» – ага, Лейла или Эмма доросли!

– Вот что ты чувствуешь, когда я включаю музыку?

– Ну… ритм… энергию…

– Я тебя спрашиваю – что ты чувствуешь, а не слышишь.

Тоску. Или ярость. Или отчаяние. Но не произнесешь: это как-то… интимно.

– Не знаю.

– Ты не знаешь, потому что ничего не прожила пока. У меня от этой музыки мурашки по коже. Что такое фламенко? Танец страсти и одиночества. Тебе не известно ни то, ни другое. – Оливия касается Лилиного плеча. – Я не хочу тебя обидеть! Просто ты еще очень юная. И пока не познаешь страсть, одиночество, отчаяние, не сможешь танцевать фламенко – по-настоящему.

А то Эмма с ними знакома. Надо, как она, по рукам ходить, и никто не скажет, что тебе чужды страсть и отчаяние.

– Послушай, Лили, сделай паузу, сдай экзамены. Да, еще… – Оливия мнется. – Ты классическим танцем занималась, так? Спину держать тебя научили, как и работать до упаду… а вот любить свое тело – нет. Ты хороша собой, Лили, да-да, но… Не женщина ты. Тебе дела нет до твоей внешности. Ты не хочешь нравиться всем без разбора – а Женщина хочет.

– Самка хочет. Меня больше. 

Алекс растянулся на стволе дерева, уткнулся взглядом в созвездие Южного Креста.

Если подумать, во что он впрягается? В тридцать лет связать себя по рукам. Она ведь сказала – принадлежать всегда. Всегда! С ней не разойдешься, как с простой смертной – так же, как кота на улицу не выкинешь. Надоедят ли ему эти «странные» отношения? А что ему не надоедало?

Южный Крест подмигнул яркой звездой.

Понять бы, где тут любовь. Да, вот это – любовь: провел ладонью по гладкому стволу щедрого дерева, дающего человеку и кров, и одежду, и хлеб; немыслимые орхидеи, они тоже – любовь; эта теплая ноябрьская ночь; рисовые поля вдоль дорог; вроде как беззаботная мальгашская нищета – и она любовь, потому что лик сущего.

Он раньше где-то внутри знал, а недавно и четко понял – за «любовью» у людей стоят зачастую эмоции, замешанные на половом влечении; иллюзии; желание контролировать; желание придушить страх одиночества, обезопасить себя. А чаще все упирается в потребность быть любимым. Сам-то себя не любишь: в детстве не объяснили, что ты достоин любви. Вернее, нет – просто не додали ее тебе. И ты спустя годы ищешь, к кому приткнуться.

 Встревает девица, Бетти (всем навесили по бейджику с именем):

— А мы вчера в ресторане пили «Шатонэф-ду-Пауп»…

— И как вам? – Рико улыбается.

— Ну… нормально, – Бетти оглядывается на родителей.

Рико заговорщически подмигивает:

— Я его тоже не очень люблю. А стоит дорого. Вы обратили внимание на дату?

Бетти снова оглядывается.

— Можно пить, если ему меньше года или больше пяти. Хотите узнать, как это вино стало знаменитым?

Бетти кивает. Рико задерживает на ней взгляд. Ну да, хорошенькая.

— В пятидесятых годах начался «бум» НЛО. Только ленивый не «видел» тарелочку. И тут мэр городка Шатонёф-дю-Пап, Люсьен Жён, подписывает документ, запрещающий летающим объектам появляться в воздушном пространстве города. Высшие инстанции, не вдумываясь, запрет утвердили. Во всем мире сразу узнали о некоем Шатонеф-дю-Пап… – Рико пристально смотрит на Бетти: В мире, а может, и за его пределами… – указывает в небо.

Все смеются, а Бетти произносит:

– Наверняка.

Будто ее спрашивали. Верзила с руками-граблями бубнит:

— А если приземлится, то что?

— Увезут на штрафплощадку. – Рико смеется вместе со всеми. – Правда. Это был один из пунктов. А знаете, ведь документ до сих пор действует…

 Счастье оказалось простой штукой, сбитой из нехитрых, но радостных составляющих: смотреть, как северная олуша, похожая на белую сигару, пикирует и исчезает под водой, атакуя сельдь или скумбрию; ждать, устроившись на скале до восхода, когда по небу растечется розовый свет, пожелтеет и затем из океана вынырнет огненный мяч, прольется расплавленным золотом, бросит отблеск на серые утесы Форийона, будто ножом нарезанные; поздний ужин «со стариками» – сипай на этот раз с олениной, печень трески, «вчерашние голубцы будете?» и забавный хлеб, испеченный из двух «пуфиков» теста, оттого прозванный «попой». И еще – восхитительно-утомительные выходы в море. /…/ Поднимается солнце; возле кораблика мечутся чайки, ты травишь сеть, руки мокрые, промерз насквозь, провонял рыбой, провонял ею лет на пять вперед… морской котик высовывает из воды голову, смотрит, растопырив усы. И если повезет, неподалеку скользнет китовая спина, взрываясь фонтаном брызг – пшшш! 

 Я не прошу Вас брать то, чего не захотели или вернуть то, что забрали. Просто приходите. Пожалуйста, приходите. Я вымету Ваших драконов, я дам Вам столько любви, сколько попросите. Не больше. Я буду рядом, но невидима. Все останется в Вашей жизни по-прежнему – там, где надо, чтобы осталось. И изменится – там, где скажете. Я никогда не упрекну Вас ни в чем. Я не потеряю себя, я буду расти и нравиться Вам. Делайте со мной, что хотите. Я знаю Вас, знаю, может, лучше, чем Вы сами, поэтому мне не страшно. Все будет хорошо.

Но Вас нет. Тоска, как лисенок, выедает меня изнутри.

Лили 

 — Он вошел мне в сердце, «мерзавец». И вытащить эту занозу я не могу.

— Так не вытаскивай. Откажись от претензий, и саднить перестанет. Оставь его у себя в сердце. И пиши свои картины. Дай ему писать свои.

— Я, может, мечтала о соавторстве…

— Это типичная женская ошибка, Лили. Соавторства не существует. Расти. Рисуй.

— Не существует, — задумчиво повторила Лиля. — Я даже готова была стать «частью пейзажа»… Он и того не захотел.

Мануэль усмехнулся, разлил по бокалам вино.

— Танцуй… рисуй телом. И не оглядывайся на прошлое. Там никого нет.